ФОТО:
AP 
|
Политическое
значение факта подписания
нового договора по СНВ контрастирует с его реальным содержанием
точно так же, как подчеркнутый оптимизм Барака Обамы и Дмитрия Медведева
– с уклончивостью их комментариев. Возможно, именно поэтому пражский
хэппенинг российско-американской дружбы под лозунгом "От договора
выиграли все!" оставил привкус двусмысленности.
Перспектива распространения ядерного оружия действительно
угрожает миру, и с этим нужно что-то делать. На этом простом
соображении и построены попытки администрации Обамы превратить ядерную
угрозу со стороны тоталитарных режимов в главный пункт мировой повестки
дня. В этом контексте договор по СНВ важен не сам по себе, а как
инструмент, наделяющий США и Россию правом морального лидерства на
Международном саммите по ядерному разоружению, который открывается
сегодня в Вашингтоне.
Поначалу ни одна из сторон не готова
была поступаться своими стратегическими интересами, и периодически
казалось, что переговоры окончательно зашли в тупик. Однако понимание
того, что договариваться все равно придется, вынуждало искать
компромиссы. Главных вопросов, по которыми велись ожесточенные
дискуссии, три. Это конкретные цифры сокращения наступательных носителей
и ядерных боезарядов, правила взаимного контроля и баланс между
наступательными потенциалами и возможностями противоракетной обороны.
На первом этапе американская сторона предложила сократить
ядерные потенциалы каждой из сторон на треть, а во все остальном
сохранить положения старого договора СНВ, подписанного летом 1991 года.
Такой подход не мог устроить Россию по целому ряду причин. Во-первых, на
момент начала переговоров у США было 1188 развернутых и 2000
складированных носителей и 2100 ядерных зарядов, у России – 809
носителей, из которых около 600 являются развернутыми, и 2500 зарядов.
Этот перекос обусловлен тем, что на предыдущих этапах разоружения Россия
снимала с дежурства морально устаревшие ракеты и уничтожала их, а в
США, где постоянно велось обновление вооружений, сокращаемые носители
отправляли на склады, откуда их всегда можно извлечь для пополнения
наступательного потенциала.
В результате – если учитывать и развернутые, и
складированные носители, – дисбаланс в пользу США достиг двукратного
размера. Отчасти это компенсировалось преимуществом России по числу
ядерных зарядов: 2500 российских против 2100 американских. Но в случае
пропорционального сокращения Россия еще больше ослабляла свои позиции, а
если учесть фактический перевес США по ПРО, то разговоры о ядерном
сдерживании вообще теряли всякий смысл.
После уяснения основополагающих позиций начался торг
вокруг конкретных цифр. Американская сторона предложила сократить число
носителей до 1100; Россия, у которой на момент переговоров не было
такого количества ракет, выдвинула встречное предложение – 550 боевых
развернутых носителей. Мотивы обеих сторон очевидны. Россия, вооружения
которой устаревают с каждым днем, вынуждена и без договора сокращать
свой потенциал, а США стремятся сохранить как можно больше
стратегических ракет, чтобы укрепить свое преимущество. В итоге
остановились на 700 развернутых носителей и 1550 зарядах. То есть
американская сторона пошла на уступки по числу развернутых носителей,
Россия – по числу боезарядов, а вопрос о складированном наступательном
вооружении вообще выпал из повестки переговоров. На деле это означает,
что можно ничего не сокращать. Достаточно снимать ракеты с боевого
дежурства и складировать рядом с "лишними" боеголовками.
Второй спорный момент – взаимные проверки. По старому
договору американские инспекторы имели беспрецедентные права на контроль
за наземными мобильными комплексами "Тополь" и производящим их
Воткинским заводом. Американцы были не прочь продлить эти положения, но,
натолкнувшись на жесткое сопротивление, отступили. В результате
договорились о новых правилах. На деле это обернулось практически полном
отсутствием контроля за российскими мобильными носителями наземного
базирования и за американскими подводными лодками. Это подается как
безусловная победа России – не в плане продвижения ее интересов, а в
смысле отмены ликвидации дискриминирующих правил. Но на практике это
достижение ничего не меняет, потому что у американцев имеются
высокоточные системы слежения.
По третьему вопросу – увязывания сокращения
наступательных вооружений с развитием систем ПРО – Россия вчистую
проиграла. Накануне подписания договора публику пытались убедить, что
договор по СНВ хотя и не раскрывает эту тему в полном объеме, но в
юридически обязывающей форме увязывает сокращение наступательных
вооружений с развитием ПРО. На деле все свелось к упоминанию этой
проблемы в преамбуле, где дисбаланс по ПРО признан основанием для
одностороннего выхода из договора. В качестве дополнения к договору
российская сторона сделала односторонне заявление, в котором
подчеркнула, что договор может быть жизнеспособным только при условии,
"когда нет качественного и количественного наращивания возможностей
систем противоракетной обороны США". Но после драки кулаками не машут.
Договор по СНВ был единственным аргументом России в тяжелой дискуссии по
ПРО. Теперь, когда он подписан, США могут продолжить наращивание ПРО, в
том числе и ее морскую составляющую.
Что касается ратификации договора в Сенате США, то, по
мнению ряда американских экспертов, с этим проблем не будет просто
потому, что с военно-стратегической точки зрения он ни в коей мере не
ослабляет американские позиции. Тем не менее республиканцы будут жестко
торговаться и в обмен на ратификацию потребуют от Обамы обещания
продолжить развертывание ПРО и заняться модернизацией стратегических сил
США.
Сам договор составлен таким образом, что он практически
ничего не меняет. Стороны имеют право развивать свои вооружения, а
Россия может еще и нарастить свой ядерный щит. Но все это можно было
делать и без нового договора, потому что в военно-стратегическом плане
никто ничего не потерял и не приобрел, и, похоже, именно это обеспечило
возможность его подписания.
Единственная реальная ценность нового договора по СНВ в
том, что, зафиксировав новые тенденции в российско-американских
отношениях, он превратился в инструмент моделирования и манипулирования
мировой политикой. И это уже не политика, а диагноз.
