Выбирая для обсуждения актуальные проблемы истории и культуры, СВОП обозначает не только новый этап в своей деятельности, но и (хотелось бы верить) иной подход к осмыслению отечественной элитой как глубинных социокультурных оснований нашего общества, так и возможностей (если хотите, коридора возможностей) ответа на вызовы, которые современный мир ставит перед Россией.

Очень важно при обсуждении не терять осознания того, насколько будущее того или иного народа, общества определяется его прошлым. Уж очень часто важнейшие политические (и внешнеполитические в том числе) решения принимаются исходя из убежденности, что в каждой исторической точке можно начать жизнь с чистого листа. Вот примем новый закон, утвердим новую концепцию, уберем того, назначим этого, нажмем кнопку «перезагрузка» – и все заработает. Прагматики-волюнтаристы, как правило, оптимисты. И с огромным трудом каждое поколение на собственном опыте убеждается, что так не бывает. Но этот опыт слишком дорого обходится.

Необходимо за нагромождением конкретных событий (родился, женился, воевал, победил и т. д.) видеть то, что история каждого народа создает на столетия. Систему ценностей и идеалов, заповедей и запретов, матрицы восприятия и поведения. Для обозначения подобной системы используются разные термины («базовые архетипы», «политическая культура» и т. д.). В последнее время все чаще применяются термины «культурный код», «культурная матрица».

Каждый из нас является носителем определенного культурного кода, которому присущ набор фундаментальных характеристик, организующих всю совокупность процессов на всех уровнях – от индивидуального до национального. Именно этот набор составляет социокультурный базис общества, детерминирующий вектор его развития. (А то, что многие, даже и большинство индивидуумов, не привыкли рассуждать в подобных категориях, ничего не значит. Г-н Журден тоже не знал, что он говорит прозой.)

К архетипам российского социокультурного базиса относятся среди прочих такие его компоненты, как сакральное переживание власти, идеал синкрезиса, уровень мифологизации, правовой нигилизм, гностическое переживание действительности как враждебного, опасного мира, низкая цена человеческой жизни, манихейская интенция разделения мира на своих и чужих, между которыми идет непримиримая борьба.

Фото: Михаил Ходаренок

Над созданием социокультурного базиса история работает тщательно и кропотливо (в России на его создание ушло несколько веков, считать тут надо по крайней мере с ХIII–XIV веков). И несмотря на наличие нескольких мощных попыток его корректировки, предпринятых за это время, продолжает в основных чертах сохраняться и каждый раз успешно воспроизводится в новых общественно-политических условиях. Фактически все российские «модернизации» и были попытками (осознанными или нет – это отдельный вопрос) изменить, откорректировать те черты российского социокультурного базиса, которые блокируют историческую динамику. Но корректировка социокультурного базиса – задача сверхтрудная (хотя и не безнадежная), да и изменяется он крайне медленно не в пример рукотворным правовым и политическим конструкциям, которые могут быть изменены самым радикальным образом в несколько дней.

Но в том-то и дело, что истинная реформа, чтобы иметь шансы на успех, должна пониматься не как экономическая (социальная, политическая) инновация, а как глубинный социокультурный процесс. И если цели реформы выводят за границы наличного социокультурного базиса, а задача его корректировки не ставится, то результатом будет знаменитое «хотели как лучше…»

Вся российская история полна подобных примеров «недореформирования», «недомодернизирования». Рассмотрим один из них, связанный с идеей разделения властей. Прекрасная «инновационная» идея. С политологической точки зрения безукоризненная, с практической – не раз подтвердившая (правда, там, у них) свою эффективность. Но на нашей почве попытка ее внедрения сталкивается с базисными идеями о сакральном и синкретичном характере власти. В итоге после непродолжительной борьбы базисной и инновационной идеи побеждает базисная и мы получаем очередной вариант вертикали власти. На то они и базисные сущности, чтобы перемалывать, редуцировать под себя всякие политические, а равно экономические и социальные инновации.

Отсюда следует вывод: подход к реформированию, к продвижению каких-либо инноваций, ограничивающийся только созданием новых структур и институтов, принятием новых концепций и законов, отставкой одних и назначением других, представляется поверхностным и априори неэффективным.

Все сказанное в полной мере относится и к внешнеполитической деятельности. Например, при формировании российской внешней политики необходимо учитывать детерминирующее влияние российского социокультурного базиса. Например, на дипломатическую практику не может не влиять отсутствие в русской культуре традиций уважительного диалога или гипертрофированное значение, которое в ней уделяется заговорам как главной объяснительной причине. И то, и другое является прямым следствием манихейской интенции, одной из составляющих социокультурного базиса. А кроме того, другие народы в процессе своего развития выработали свои собственные ценности, сформировали свои культурные коды, которые могут существенно отличаться от присущих российской культуре. И пренебрежение этими различиями может привести к очень плачевным последствиям.

Церковь, культура, национализм

Размышляя о культуре, национализме, языке и модернизации, мы ищем правильную картину мира. Что-то нам подсказывает: мы ее потеряли и никак не можем найти. И это неизмеримо более серьезная проблема, чем поиск конкретных механизмов и инструментов модернизации.

Подобие гражданской религии

Ранее в дискуссии уже прозвучало, что мы находимся в постимперском состоянии. Даже двадцать лет спустя не можем равнодушно говорить о распаде Советского Союза. Однако мы по-прежнему хотим называть наш мир русским. Мы хотим говорить о русском народе и русской культуре. Между тем все это уже давно советское или, точнее, постсоветское. И это не «замороженное» постсоветское, а активно развивающееся. Я убежден, что мы используем неверные понятия для описания окружающей нас реальности.

Фото: Михаил Ходаренок

Ценности постсоветской культуры весьма противоречивы и не складываются в единую картину. Эти внутренние противоречия привели к тому, что мы утратили способность говорить о себе, о предках, друг о друге положительно, создавать убедительные и привлекательные образы. Во всяком созданном сегодня образе есть подвох – или что-то идеологически неприемлемое, или издевательское, или картонно-пластмассовое.

Ни в высокой, ни в массовой культуре нет положительного образа современной России. Мы сами себе не нравимся и друг друга не уважаем. Что уж тут претендовать на то, чтобы нравиться другим? И какая тут может быть модернизация?

Цельный образ настоящего отсутствует. Образ прошлого мифологизирован, в нем есть проявленное героическое и табуированное трагическое. Нет и ясного образа нашего будущего.

В центре национальной системы ценностей и одновременно – со всеми плюсами и минусами – в центре новой национальной мифологии находится лишь одно событие: Великая Победа в Великой Отечественной войне. Эта победа воспринимается как единственное «священное» событие нашей истории ХХ века. Празднование Дня Победы сконструировано как религиозное действие, в котором участвуют – или по крайней мере которому сочувствуют – большинство россиян.

Так формируется подобие гражданской религии со своими правилами и ритуалами. Тема победы настолько «свята», что говорить о ней можно только в тех рамках, которые усвоены массовым постсоветским сознанием. Поэтому, например, приветствуются фильмы типа «Мы из будущего» и не приветствуются такие, как «Рио-Рита», – о поражении поколения победителей.

Между тем в основе этой гражданской религии лежат языческие ценности, смыслы и символы, лишь отчасти модернизированные коммунистической пропагандой. Ритуальные формы этой религии, в частности, предполагают всеобщее поклонение огню. Давайте задумаемся: и руководители государства, и простые граждане приходят поклониться огню, который извергается из пятиконечной звезды, лежащей на земле…

Огонь – многозначный символ. В рамках христианской культуры следует различать огонь Богоявления (например образ горящего и несгорающего куста – Неопалимой Купины) и огонь суда и проклятия: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный» (Мф. 25, 41).

Однако огонь, выходящий из земли, всегда есть образ ада, геены огненной, гнева Божия... Но даже представители Церкви, включая иерархов, продолжают участвовать в этом странном для сегодняшнего дня ритуале. Отдельные священники готовы пойти еще дальше и признать, что Вечный огонь – это гражданская святыня. На эту формулу следует обратить пристальное внимание. С христианской точки зрения соединение этих двух слов невозможно. Святость – это неотъемлемое качество Бога. Все остальное свято лишь постольку, поскольку приближается к Нему. Поэтому употреблять понятие святости в светском, гражданском контексте невозможно. Но ситуация меняется, если идет формирование гражданской религии, которая требует парарелигиозной риторики.

Что же происходит с культурой, в центре которой находится «День Победы»? На мой взгляд, у этой культуры формируются весьма опасные черты:

Коллаж Андрея Седых

• сохранение и культивирование «образа врага»;
• тотальная героизация войны, превращение ее в лубок и забвение войны как трагедии;
• острое переживание ущемленной национальной гордости («Мы же победители, а теперь смотрите, как мы унижены»);
• примитивное (языческое) понимание патриотизма;
• оправдание победой всего, что случилось с Россией в ХХ веке, и прежде всего тоталитарного режима и лично Сталина.

В последние годы обостряется конфликт между постсоветской гражданской религией и русской культурой, вдохновленной евангельским идеалом.

Параллельно и самостоятельно

Здесь мы подходим к очень важному вопросу: как Церковь относится к современной культуре и какое место в ней занимает?

Исследований никто не ведет, однако очевидно, что единого (соборного) ответа у Церкви нет. И вряд ли Русская православная церковь – большая Церковь – может сегодня сформировать единую позицию по вопросам, которые не являются сугубо церковными.

Во второй половине ХХ века в Церкви параллельно развивались несколько во многом самостоятельных субкультур, причем каждая из них прямо или косвенно претендует на то, чтобы быть выразителем подлинно церковного опыта.

Первая церковная субкультура готова инкорпорировать элементы советской культуры и делает это, утверждая, что советская культура более христианская по своему содержанию, чем современная массовая культура.

Это наиболее многочисленная группа. В нее входят практически все неофиты, в том числе и принявшие священный сан в последние 10–15 лет. В эту группу, естественно, входят и те православные, которые заявляют о своем членстве в Коммунистической партии (представители КПРФ утверждают, что таких около 30 процентов) или прямо говорят о своих глубоких симпатиях к советскому прошлому.

Для этой страты характерно стремление к социальной и культурной самоизоляции, крайнее недоверие к любым формам «западного», оформленное целым рядом стойких мифов, как правило, специфически церковным:

• угроза экуменизма, понимаемого буквально как подчинение Православной церкви католикам или протестантам;
• угроза «неообновленчества», понимаемого как любое отступление от сложившихся в последние десятилетия богослужебных традиций;
• вера в старцев и шире – потребность в жестком, авторитарном стиле духовного руководства;
• крайняя степень недоверия к государству, ведущему «антинародную политику» и внедряющему средства тотального электронного контроля, СНИЛС, УЭК, ювенальную юстицию и т. п., причем все это необходимо критиковать не с гражданских, а именно с богословских позиций.

Обобщая, можно сказать, что здесь мы имеем дело с православием без традиции, то есть усвоенным без личного опыта общения, по книгам или суррогатным курсам. Его представители продолжают бороться с церковными проблемами ушедшей советской эпохи – экуменизмом и агентами КГБ внутри Церкви, но сегодня это уже не реальные проблемы, а фантомные боли.

В недрах этой группы формируется то, что поэт и публицист Ольга Седакова назвала церковной идеологией. Она «защищает своего адепта от встречи с реальностью и от встречи с Богом, предлагая ему иной, лучший мир, где все ясно и все правильно».

Принять эту субкультуру за православие очень просто, а разобраться, что это именно субкультура, а не само православие, гораздо сложнее. Эта субкультура очень цепкая, старается никого не отпускать. Те же, замечает игумен Петр (Мещениров), кто все-таки «вырастает из субкультурной церковности, расцениваются ею как гордецы, либералы, модернисты, «апостаты», разрушители церковных уставов и т. п.».

Вторая церковная субкультура сохраняет преемственность с церковным подпольем 30–50-х годов, с прошедшими лагеря и тюрьмы священнослужителями дореволюционного воспитания. Тут сознательно и последовательно не принимают ничего советского, причем спокойно и неагрессивно, понимая, что многие годы могут уйти на преодоление советского даже внутри Церкви. Протоиерей Владимир Воробьев, ректор Свято-Тихоновского университета, говорит о недоверии внутри Церкви как о тяжелом наследии советского прошлого. В то же время вторая субкультура открыта к современной высокой (не массовой) культуре.

Ее представители хорошо понимают универсальный характер восточно-христианской культуры, но знают, любят и ценят те формы культурной традиции, которые сложились в лоне русского православия.

Указанная церковная субкультура, в целом весьма немногочисленная, состоит из двух основных групп. Во-первых, это несколько десятков больших приходов преимущественно в Москве и Санкт-Петербурге. Как общины они достаточно замкнуты, но их миссионерская, образовательная и благотворительная деятельность известна очень широко.

Опорой группы являются священники, которым сейчас по 60–70 лет, и неясно, как следующее поколение сможет сохранить подобные умонастроения. Что сохранится? Что претерпит изменения? Ответов сегодня нет.

Во-вторых, это приходы Зарубежной церкви (преимущественно в Европе, Северной Америке и Австралии), состоящие из потомков белой эмиграции. Их также становится все меньше…

В церковное управление представители группы, как правило, не рекрутируются, поэтому их влияние в большинстве случаев можно почувствовать только на уровне личной коммуникации.

Наконец, третья церковная субкультура, как и положено в эпоху постмодерна, с одной стороны, заявляет о своей связи с церковными катакомбами, по крайней мере имитирует ее, но с другой – полностью воспроизводит советскую культурную матрицу. По сути группа сохранила стилистку советской пропаганды и лишь заменила ряд терминов и понятий: «Советский Союз» на «Святая Русь», «коммунистический» на «православный» и т. п.

Вербальное и шире – публичное выражение группы нередко выглядит малоубедительно и даже карикатурно.

Вот, например, священник Александр Шумский комментирует землетрясение в Японии на портале «Русская народная линия»: «Практически все русские люди в один голос, не сговариваясь, утверждают, что страшный природный катаклизм в Японии есть возмездие этой стране за оскорбление нашего Отечества… После посещения Курильских островов российским президентом в Японии топтали его портреты, сжигали и рвали российский флаг. Флаг любой страны есть ее главный символ. Разрывание и сжигание флага означает символическое уничтожение страны. За символическими действиями, как правило, следуют практические. Япония к ним, очевидно, готовилась. Вот и вернул ей Господь бумерангом то, что причитается за ошибочные символические действия и намерения».

Из этих слов вырастает образ жестокого и беспощадного жреца некой национальной веры, который готов проклясть все, что покушается на постсоветскую гражданскую религию.

Очевидно, что третья группа – это носители полусектантского сознания внутри Церкви. Именно из них рекрутируются различные «затворники» типа «пензенских сидельцев» и большинство активистов так называемых православных пикетов.

Одна из серьезнейших угроз

В последние три-пять лет в Церкви растет внутреннее напряжение между формой (именем) и содержанием. Дело в том, что в последние 70 лет Церковь в России называется Русской православной (до октябрьского переворота – Российской Греко-Кафолической) и сегодня великороссы претендуют на то, чтобы по своей национальной идентичности Церковь была русской в узком смысле слова.

Однако в составе Русской православной церкви находятся автономные, в большей или меньшей степени самоуправляемые Церкви Украины, Белоруссии, Молдовы и Прибалтики. Если русский национализм станет основой культурной политики Московского патриархата, то он неминуемо займется подавлением других национальных/местных традиций. Однако желаемой националистами унификации не будет. Результат окажется противоположным – отделение тех общин, которые придерживаются своих национальных традиций.

В конечном итоге такой подход может привести к дезинтеграции Московского патриархата и существенному сокращению его канонической территории. Таким образом, русский национализм следует назвать одной из серьезнейших угроз для Церкви.

И надо сказать, что патриарх Кирилл занял очень четкую, даже жесткую позицию: «Нужно создать невыносимые условия для деятельности любых радикальных групп как среди этнических меньшинств, находящихся в диаспоре, так и среди коренного большинства».

В заявлении патриарха после беспорядков на Манежной площади не было ни слова, ни намека на поддержку или симпатию к русским националистам. И это вызвало недоумение, которое было грубо озвучено Константином Кинчевым, лидером рок-группы «Алиса», на встрече с православной молодежью: «Мне бы хотелось, чтобы Русская православная церковь, а точнее, наш патриарх Кирилл не боялся слова «русский» и обращался к нам: «Русские братья и сестры». Меня расстроила речь патриарха после событий на Манежке».

Два года назад патриарх Кирилл впервые заявил о «Русском мире». Формирование концепции не случайно – это попытка преодолеть реальную угрозу радикализации русских националистов внутри Церкви. Концепция «Русского мира» должна привести, с одной стороны, к локализации русского национализма, с другой – к представлению русской культуры как универсальной христианской культуры славянских народов, а русского языка – как языка международного общения.

Как и на чем строить будущее?

Вопрос не в программах и не в финансировании. Первая и главная перемена, которая должна произойти, – это преодоление декларативного характера системы ценностей. Мы уже привыкли, что разговор о ценностях ни к чему не обязывает. Можно запросто сказать одно, а сделать прямо противоположное. Никто не осудит, на репутации никак не скажется.

И это тоже важная и очень удобная часть постсоветской религии. Я сам выбираю, какие нравственные нормы и принципы соблюдать сегодня или завтра.

Преодолеть такое раздвоение сознания можно, только совершив нравственное усилие. Однако какова мотивация? Зачем это усилие совершать? И здесь ключевым становится образ будущего. Каким мы его видим для народа? Для страны? Для своей семьи? Взаимное отчуждение государства и общества не дает возможности найти общий ответ.

Подвох в том, что здесь постсоветская гражданская религия уже не поможет. Она «работает» только тогда, когда общество и государство целиком обращены к прошлому. Образ будущего в этой системе координат сформировать невозможно – он уже потерпел крах на рубеже 80–90-х годов.

Да и православие в России сегодня тоже во многом обращено в прошлое, но оно имеет эсхатологическое видение, может говорить о месте народа в истории, переосмыслять прошлое, давать ценностные ориентиры… Но без «встречных» нравственных усилий Церкви и общества все это останется только возможностью.

Реалистично смотрится и другой сценарий: отказ от любых нравственных усилий, от формирования культуры будущего. И надо сказать, что этот сценарий пока более вероятен.

Вопрос в том, кто и какие усилия готов приложить для решения этой задачи. Если внутри страны не будет сформирована реальная культурная политика, ее зададут извне. В условиях глобального общества это не так сложно сделать.