Сила взаимного отталкивания: Россия и Украина - две версии одной трансформации

Мы публикуем полную стенограмму лекции доктора политических наук, кандидата юридических наук, научного директора Института права и публичной политики, советника Председателя Конституционного суда РФ, члена редколлегий журналов ПОЛИС и «Сравнительное конституционное обозрение» Владимира Пастухова, прочитанной 21 октября 2009 года в Киеве, в пресс-клубе кинотеатра «Жовтень» в рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA».

«Публичные лекции Polit.UA» – ближайший родственник «Публичных лекций «Полит.ру». В рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA» будут проходить выступления ведущих ученых, экспертов, деятелей культуры России, Украины и других стран.

Текст лекции

Владимир Пастухов
(фото Алексея Собчука)

Здравствуйте, спасибо большое, что пришли. Я постараюсь экономить время, одну часть я уже сэкономил – галстук я снял до того, как сюда вошел.

Во-первых, я должен сказать, что это особое событие для меня приехать сюда, потому что я приезжаю в свой город, и это для меня особое место.

И, наверное, это хорошее для меня время выступать. Потому что жизнь моя странным образом поделилась ровно на две части: половину ее я прожил в Киеве, половину в Москве и последний год живу в Лондоне. Это дает какую-то возможность говорить о вещах мне знакомых и в то же время говорить о них отстраненно эмоционально, что иногда необходимо.

Правда, есть и две проблемы. Одна из них состоит в том, что я, к несчастью, не профессиональный лектор, я скорее логик; выступаю крайне редко, знаю, что я нудный, но, надеюсь, до середины вы досидите. Другая проблема состоит в том, что, несмотря на сделанную заявку, я не специалист по российско-украинским отношениям. Есть люди, которые изучают это профессионально, владеют фактами, информацией, я этим никогда не занимался, и поэтому говорить о российско-украинских отношениях было бы для меня самомнением. В то же время, если бы в такой ситуации да с таким происхождением об этом не говорил, это было бы противоестественно. Поэтому я буду на эту тему говорить, но при этом буду ко многим проблемам подходить с любительской точки зрения.

С этой любительской точки зрения, первое, что бросается мне в глаза, – это то, что в российско-украинских отношениях есть как объективная, так и субъективная сторона. При этом, если об объективной стороне довольно много говорится, и она иногда тщательно разбирается, делаются анализ, прогнозы, то субъективная сторона, которая, с моей точки зрения, доминирует, остается в тени.

И я хотел бы начать именно с этого, потому что, на мой взгляд, отношения между Россией и Украиной – это большая психологическая проблема. Это как у Довлатова: у него есть замечательная фраза о том, что с женщиной трудно разговаривать – ты можешь приводить ей огромное количество аргументов, делать логические выкладки, указывать на факты, строить таблицы и графики, и, в конце концов, обнаружить, что ее тошнит от тембра твоего голоса. Зачастую происходит именно это: не учитывается определенная психологическая составляющая, когда логически правильные слова, разумные доводы излагаются в столь неприемлемой форме, что сила убедительности сводится к нулю.

В этом смысле одной из самых больших угроз для российско-украинских отношений я  считаю участие в их формировании «идеального политтехнолога». У Стругацких, кажется, в романе «Понедельник начинается в субботу» был образ – модель идеально счастливого человека, которого предлагали забрасывать в тыл противника для того, чтобы он проводил такие разрушения, которые оказывались бы несовместимыми с жизнью врага. Иногда возникает такая ситуация, что рациональные, правильные люди, фактически идеальная модель политтехнологов, забрасываемые на территорию противника, приводят к колоссальным разрушениям в отношениях между странами.

С моей точки зрения, проблема состоит в том, что отношения между Россией и Украиной скорее иррациональны, чем рациональны. И на сегодняшнем этапе рационального решения этой проблемы нет, в значительной степени многие вопросы решаются за счет давления подсознательных факторов. Среди них я бы назвал две фобии, которые доминируют сегодня: одна – это некая фобия того, что Россия может поглотить Украину, фобия постоянной интенции России восстановить империю, восстановить влияние. Обратная фобия – я бы сказал, это подозрение Украины в наличии вечного «комплекса Мазепы», есть ощущение, что Украина замыслила коварство и предательство, и это единственная и необходимая цель ее политики. Как любые фобии, они редко имеют отношение к действительности, зато имеют отношение к определенным родовым травмам.

В том, что касается, например, имперских притязаний России, то это очень интересная тема. Если говорить о русском национализме, который действительно сейчас является серьезной угрозой и проблемой, то русский национализм сегодня скорее отталкивается от обратного – оттого, что Россия перегружена территориями, перегружена зонами влияния. Тот, кто знает идеологию этого растущего национализма, заметит, что она, скорее, направлена на выталкивание излишнего из России, она основана на ксенофобии, но она менее всего основана на попытках навязывать кому-то свою волю или захватывать пространства, реально или виртуально.

Скорее либеральной части русской интеллигенции свойственны ностальгические имперские чувства, которые далеки от реальности, то есть это не имеет никакого отношения к развивающемуся русскому национализму, и вряд ли такая угроза вообще существует и когда-то будет реализована. В какой-то степени эти ностальгические чувства о либеральной империи прямо или косвенно вытекают из остаточного славянофильства, которое продолжает существовать, затрагивает некоторые умы. В этом смысле для меня показателен Солженицын, потому что в его последней работе (если не считать статью о революции), которая дает оценку всему происходящему в России и на постсоветском пространстве, “Россия в обвале”, он специальную главу посвящает славянофильству. Он его справедливо критикует, показывая его полную несостоятельность. Но он доходит до Украины – и на этом все останавливается, так как то, что он справедливо сказал про всех остальных, на Украину не распространяется. Про Украину же он говорит: «Нет, Украина – это особый случай, здесь живет народ, на нас очень похожий; у нас единые корни и переплетенность судеб, и поэтому мы должны быть вместе».

Для меня это очень большой вопрос, потому что я скорее склонен доверять Михаилу Светлову, который сказал, что легче полюбить все человечество, чем одного конкретного соседа по квартире. Для меня эта общность: судьбы, проблем, связей – это скорее источник сложности, чем причина для сотрудничества. Гораздо проще полюбить Никарагуа, потому что если она и возникает когда-то перед глазами, то очень редко и по поводу. Здесь мы маячим друг перед другом постоянно и без повода, и есть что пообсуждать и что поделить. Близость, наличие общих границ никогда в жизни, никогда в истории не создавала позитивных условий для кооперации.

Близость – это проблема, но она по-разному осознается с разных сторон границы. Существует определенная асимметрия восприятия друг друга в России и в Украине, она совершенно очевидна. Одной из причин такой асимметрии, с моей точки зрения, являются особенности русской колонизации, потому что, по крайней мере, если не брать Сибирь и Среднюю Азию – это особые случаи – то скорее русская колонизация всегда носила военно-политический, чем экономический характер. Россия зачастую поглощала территории по необходимости, решая свои геополитические задачи. Чтобы защитить малое, надо было съедать большее, это большее зачастую не проходило в горло, становилось нагрузкой, но его приходилось удерживать. Исторически именно перегруженность территориями является, с моей точки зрения, одной из серьезнейших проблем для развития России.

Обратной стороной этого процесса было то, что русский человек никогда не ощущал себя колонизатором: то есть, если Русское государство имело какие-то геополитические выгоды от поглощения территорий, то в среднем население никаких выгод не испытывало, и зачастую население метрополии жило хуже, чем население многих окраин. Это не меняло сути отношений, но приводило к тому, что русский человек никогда колонизатором себя не ощущал, не было огромной дистанции между жителем метрополии и колонии, которая есть, например, в Британии. В Британии между британцем и жителем Индии пропасть. Она социально больше, чем тот океан, что их разделяет. Между русским человеком и теми, кто был в составе русской империи, этой пропасти не было.

Поэтому русский человек смотрит на все происходящее на Украине с удивлением и обидой. Такие странные чувства возникают, потому что он не понимает смысла национального движения, которое здесь реально развивается, его истоки и корни ему непонятны, себя он вовсе не склонен считать объектом этого движения. Это создает довольно странную, иногда комичную основу для многих заявлений, потому что люди, которые делают эти заявления, не понимают ни национального характера украинского народа, ни того момента, который украинский народ сегодня переживает.

Это, пожалуй, основное, что создает очень сложный фон для этих взаимоотношений, то есть существует некая психологическая подушка непонимания, которая блокирует многое остальное. Есть разумные аргументы, рациональные выкладки, есть экономические расчеты, Россия пытается разговаривать с Украиной языком цифр, но при этом тональность выбирается такая, которая практически делает невозможным всякое позитивное влияние этих выкладок, они не находят адресата. Это как с таблеткой, в ней есть полезное и нужное организму вещество, например, железо, но нельзя есть железо в чистом виде, грызи – не грызи, в крови ничего не добавится. Железо это должно быть в каком-то удобоваримом соединении. Так и все эти аргументы иногда разумны и правильны, но если они излагаются в форме, в которой объекты убеждения психологически их отторгают, то в прикладном отношении они бессмысленны.

И с этой точки зрения мне кажется, что единственное реальное лекарство – это время и трезвая постановка задач. Сегодня для того чтобы преодолеть эту силу отталкивания, которая как раз и проистекает из близости, необходимо дистанцирование. На какой-то зримый серьезный исторический период нужно ставить реалистичные задачи, и максимально реалистичная задача для России, по крайней мере, в отношении Украины, – это стремиться достигнуть «невраждебности». Я думаю, что любые попытки поставить вопрос о союзах, даже может быть – экономических, я не говорю уже о политических, пока очень преждевременны, нереалистичны, для этого надо очень много работать, для этого, думаю, нужна смена поколений.

Это то, что касается субъективного, теперь можно поговорить немного и об объективном. Когда говорят об объективных основах общности России и Украины, обычно говорят все о тех же переплетенностях экономики, семейных связях, общности культур. Все эти вещи важны, все эти вещи реальны, но для меня совершенно неочевидно, что из них вытекает обязательная необходимость какой-либо кооперации. Они в равной степени могут быть как причиной дружбы, так и причиной раздоров, сами по себе ничего не определяют, и при определенных обстоятельствах могут быть только обременением, которое мешает выстраивать отношения.

То, что реально объединяет Россию и Украину, мне кажется, является не внутренним, а внешним. Этим объединяющим началом  является тот общий вызов, который сегодня должны преодолеть и Россия, и Украина.

Упрощая сложное, можно сказать, что и Россия, и Украина сегодня являются двумя в достаточной степени отсталыми обществами, в технологическом в первую очередь, и в социальном, и многих других отношениях, которые окружены очень мощными культурными платформами, мощными государствами, способными оказывать на них колоссальное влияние и, в конечном счете, создающими угрозу потери национальной идентичности, растворения культуры, ассимиляции.

Речь, безусловно, не идет о завтрашнем дне, но, в общем, есть такая профессия – считать не на 20, не на 50, а на 100 лет. С этой точки зрения, вещи, предоставленные сами себе, если они будут развиваться без всяких изменений, приведут к тому, что в одинаковой степени и для России, и для Украины исторического будущего не окажется. Спорный тезис, но, тем не менее, я постараюсь его доказать.

По сути, положение России более трагично, чем положение Украины, потому что Россия зажата между двумя мощнейшими платформами: между западом – Америкой, и Китаем. Каждая из них представляет равную серьезную угрозу. При прочих равных обстоятельствах Китай может представлять даже большую угрозу, хотя она сегодня не осознается до конца. Украина испытывает скорее давление со стороны западной культуры. Можно, конечно, сказать, что роль Китая для Украины, в определенном смысле, играет сама Россия, и, в какой-то степени, наверное, это так и есть. Однако все-таки есть большая разница между Россией и Китаем, и я бы не стал ставить знак равенства ни по степени угрозы, ни по степени способности растворять культуру. У меня в свое время в жизни была очень интересная встреча с одним из выдающихся латвийских режиссеров, который высказал странную мысль, что парадоксальным образом латвийская культура выжила за счет того, что сохранилась в рамках СССР. Можно сказать, что идеальное состояние было бы, если бы Латвия всю жизнь была независимым государством, с этим никто не спорит, но – не дано, не получилось. Если говорить о реальном выборе, то он стоял между «германизацией» или «обрусением». Огромная часть латвийского общества, латвийской интеллигенции оказалась в Германии. С точки зрения поколений, которые выросли там, на этой почве, они оказались оторваны от латвийской культуры, произошла их полная ассимиляция, более мощная культура их поглотила. В то время как в рамках очень неприятной, но в то же время в достаточной степени мягкой в культурном отношении русской колонизации, Латвия сохранилась, и это дало основу для нового национального возрождения; во всяком плохом есть доля хорошего. С моей точки зрения, все равно прессинг, который испытывает Украина, в данном случае в значительной степени меньше.

Далее, если это внешняя угроза достаточно реальна, долгосрочна, то в обществе происходит брожение, идут интенсивные поиски ответа на эту угрозу. Об одном из этих ответов, наиболее популярном, здесь говорилось в прошлый раз, потому что инстинктивно все выходят на концепцию модернизации. В России эта тема очень популярна сейчас. Но, насколько я понимаю, есть такой тренд и в Украине, я буквально вчера проехал по улицам, посмотрел плакаты: новая индустриализация, новая история – я почувствовал, что есть много общего.

Безусловно, концепция модернизации в разных интерпретациях – это тема вечных непрекращающихся споров. Я должен обозначить свое отношение к этой проблеме, оно очень скептично. Я начну с того, что не до конца понимаю, что такое модернизация, никто толково мне это не объяснил. Но на интуитивном уровне у меня есть ощущение, что, во-первых, это утопическая идея, и, во-вторых, это некий стратегический тупик.

Что касается утопической идеи: в реально отсталом обществе, в котором нет серьезных предпосылок для быстрого технического рывка вперед, ибо если бы они были, то эти общества уже давно рванули бы в этом направлении, предлагается произвести коренную перестройку экономических отношений и техническую реконструкцию. Сделать это ненасильственным образом нереально. Я не вижу, что может в таком достаточно консервативном, назовем это так, обществе – дальше буду говорить о России, потому что, как я сказал, я не специалист по украинской проблематике, и вы сами будете соотносить, что из того, что я говорю, имеет отношение к Украине, что нет, – может быть основанием для ненасильственной модернизации. Она должна быть произведена жесткой рукой, но этой жесткой руки нет, то есть мы просто рубим воздух, мы говорим о чем-то, для чего нет оснований. В другой форме модернизация в таком обществе, как русское, кроме той, какую проводил Петр или той, которую проводил Сталин, эффективной быть не может. Никаких условий для такой модернизации сегодня, уж не знаю, к счастью или к несчастью, скорее к счастью, нет.  

И дело не в том, что мы пропустили какую-то точку невозврата, вроде того, как сегодня не вовремя, вчера было рано, завтра будет поздно… Я считаю, что ни вчера, ни сегодня, ни завтра для такой модернизации условий нет и не будет. 

Теперь о том, что касается модернизации как стратегии: а что, собственно, модернизация даст? Можно смотреть по предыдущим модернизациям: есть общества консервативные, достаточно отсталые, с не способствующей развитию культурой. Мы, не разрушая его основы, которые остаются такими, какими были, создаем некий компенсаторный механизм, то есть мы внедряем в это общество какую-то субкультуру, которая начинает толкать его вперед. По сути, создаем в обществе раскол, замораживаем его. Такое общество какое-то время может существовать, оно решает какую-то задачу. Но, рано или поздно его модернизационный потенциал исчерпывается, и общество опять оказывается у того разбитого корыта, у которого находилось 100 лет назад, 200 лет назад, и задачу надо решать заново, то есть это не абсолютное решение проблемы. Это опять некий рывок дорогой ценой, который стратегически не решает проблему выживания.

Поэтому, с моей точки зрения, если задачу ставить радикально, то речь должна идти не о модернизации, а о развязывании внутренних сил в обществе, которые позволяют этому обществу развиваться на своей собственной основе ускоренными темпами. В принципе, любое общество развивается, и первобытное общество развивается, иначе ничего бы не было, и нас бы не было. Вопрос всегда в темпах: было традиционное общество, которое в свое время развивалось, по 150 тысяч лет оно находилось в неизменяемых формах, изменения накапливались чрезвычайно медленно, незаметно для глаза. Потом появилось новое общество, после осевого времени, около 4 тысяч лет назад произошел рывок, появилась письменность, общества стали развиваться совершенно иначе, в конце концов, появились общества современного западного типа, в которых развитие стало фонтанировать. Проблема состоит в том, что внутри наших достаточно еще традиционных обществ необходимо каким-то образом развязывать эти внутренние силы и давать им возможность двигаться вперед другими темпами.

Вместо того чтобы говорить о модернизации, я предпочитаю говорить об ускоренном развитии. На первый взгляд это исключительно стилистическая разница – меняем одно слово на другое. На самом деле это не совсем так, потому что как только мы начинаем говорить о развитии, то проваливаемся в проблему культуры. Потому что развитие – это, по сути, функция культуры. И мы тут же проваливаемся в проблематику, которая писана-переписана всеми – о том, что есть культуры, способные к быстрому развитию, есть культуры, которые тормозят развитие, и, таким образом, если мы хотим чего-то достигнуть, мы должны работать над своей культурой, мы должны иметь какие-то технологии культурных перемен.

Я не буду здесь повторять, как именно культура может способствовать или мешать развитию, частично об этом говорил Аузан, есть огромное количество литературы, есть понимание того, что то, что мешает развитию общества, – это непреодоленная традиционная культура, которую еще называют крестьянской, но это, конечно, условный термин. У этой культуры есть свои черты, начиная от очень короткого радиуса доверия, от отношения к государству, которое понимается как исключительно личный ресурс. Все это можно прочитать у Харрисона, поэтому я не буду повторять выводы классических исследований. Скажу одно: есть элементы крестьянской культуры, которые, если они не преодолены, не изжиты обществом, будут всегда тормозить его развитие. Они не будут давать ему развиваться теми темпами, которыми развивается общество, которое эти элементы в своей культуре преодолело.

В каком состоянии с этой точки зрения находится российское общество? Российское общество находится в очень сложном положении, потому что если у меня спросить, какая культура сегодня доминирует в России, самый простой ответ, который я мог бы дать, – никакая. То есть одной из ключевых проблем, которую я вижу в современной России, является то, что общество провалилось в «межсезонье культур», такое своеобразное новое Средневековье. Потому что та культура, которая была базовой на протяжении последних, по крайней мере, ста лет, которую мы называли советской культурой, по сути, исчерпала себя. Произошел, как следствие, кризис ценностей и принципов. Это потянуло за собой социальный кризис и кризис государственности, а никакой новой культуры, никаких новых культурных ценностей пока не появилось.

На самом деле в этом и состоит самая большая проблема: мы видим на поверхности кризис политический, но, если поскребем его, то увидим кризис социально-экономический, но и это только производная от другого, более глубокого кризиса. В основе лежит кризис культуры, кризис духовных ценностей. И пока на этом, самом нижнем уровне, что-то не произойдет, дальше на социальном, экономическом, политическом уровне все будет ходить по кругу, то есть эта проблема не имеет ни политического, ни экономического решения.

От этой точки я хочу оттолкнуться, переходя к описанию того, что происходит сегодня в России с точки зрения перспектив ее развития. Когда мы начинаем рассуждать о том, в какую сторону движется Россия, как правило, появляются три фундаментальных мифа, на которых строится восприятие современной России. На этих трех мифах, вернее, на их опровержении я хотел бы коротко остановиться.

Первый миф состоит в том, что культурный кризис и вообще в целом кризис общественный, экономический и политический во многом обусловлен православием  как религией, которая является не самой щадящей для экономического роста, демократии, процветания и всего прочего. То есть проблемы, с которыми мы столкнулись, во многом обусловлены особенностями православия. Это не новая идея, в той или иной степени, начиная с Чаадаева можно проследить ее апологетов, сегодня она становится очень популярной. Не могу сказать, что под этим нет оснований, и в то же время надо внести одно существенное пояснение: дело в том, что как именно православие оказывает влияние на экономическое развитие и рост, не знает никто. И никто не знает по одной причине – потому что никогда российское общество в полном объеме ни на одном этапе своей истории не было полностью православным; потому что полной христианизации русской общественной жизни, русского человека не происходило. И в реальности религия русского народа – это двоеверие, это странная смесь православия с язычеством, это зачастую поверхностное православие, которое вырождается в обрядоверие. Эта смесь – действительно реальный и серьезный тормоз для любого экономического развития. Кстати, с эмпирической точки зрения, когда мы говорим о каком-то успешном русском капитализме, то его можно найти разве что в старообрядческих семьях в конце ХIХ – начале ХХ вв., которые и дали основную элиту русских промышленников. Это еще один аргумент – мне сейчас пришло в голову – в пользу того, что влияние православия на экономический рост практически никем пока обстоятельно не исследовано. А вот влияние «религиозного суржика» на экономический рост, на социальные и политические отношения очевидно, оно крайне негативное. Поэтому, возможно, возрождение реального православия, в конце концов, какая-то перспективная христианизация российского общества как раз дала бы толчок экономическому росту.

Второй миф, который чрезвычайно популярен, – это миф об уставшем, но стабильном обществе. Вообще стабильность – это икона, на стабильность сегодня в России молятся, считают стабильность высшим достижением, точкой, дальше которой идти нельзя. Сама стабильность объясняется по-разному, но чаще всего говорят о том, что народ наш устал от революции, поэтому активность его упала, он весь на себе сосредоточился, и поэтому общество спит. Мне кажется, что это не совсем соответствует действительности: общество наше далеко не спит, оно живет очень активной жизнью, и главное, что оно делает – оно ворует. Причем оно ворует так сосредоточенно и упорно, что отвлекаться от этого процесса на политику пока нет сил. Тот, кто пытался отвлечь собаку на какие-то фокусы, пока она грызет кость, знает, как она на это реагирует. Даже если она любимая и домашняя, в этот момент у нее сработают инстинкты, и она может и за руку цапнуть. Народ сейчас в лице своих наиболее активных представителей грызет кость, и пока он не догрызет эту кость, ему будет просто не до политики, потому что все силы и энергия уходят на это.

Мы общались перед лекцией, и Дмитрий сказал, что многие не понимают того, что мы свою оранжевую революцию уже пережили в 93 году, в России она уже была. В целом мы не поняли природы этой революции. Есть блестящая работа Юрия Пивоварова, в которой он рассматривает основные истоки и силы большевистской революции, отвечая Солженицыну на его статью. Он сказал, что в этой революции было, упрощая, два потока: был поток освободительный, интеллигентский, нацеленный на демократические ценности и прочее; и был поток крестьянской революции, единственным смыслом которого был захват и передел. Началась революция, естественно, с движения верхов, они разморозили ситуацию, но далее революцию в берегах они не удержали, и огромный поток крестьянской революции захлестнул страну. Она была почти на десятилетие отдана на разграбление, особенно в первые годы гражданской войны, когда единственное, чем был занят народ, –  передел, передел, передел.

В начале столетия это было в очень острых формах, к концу столетия это проходило не в таких острых формах, но суть от этого не меняется. По сути, переворот 90-х гг., наряду с его политической составляющей, направленной на борьбу с тоталитарным государством, был великой консьюмеристской революцией. Аузан в прошлый раз сказал, что это была антидефицитная революция, я могу к этому добавить только одно. С моей точки зрения, журнал OТТО, по-моему, так назывался этот каталог товаров, сыграл большую роль в революционизации русского народа, чем вся работа «Голоса Америки» и «Радио Свободы» вместе взятых. Тот, кто помнит это время, понимает, что раздражение не оттуда шло. Народ хотел свободы, но это была свобода торговли. Поэтому, в конечном счете, из этой революции мы получили потребительское общество, общество победившей крестьянской традиционной культуры, которая занялась тем, чем всегда занимается крестьянство во время революции, – переделом имущества.

Вдобавок события в России в 90-е гг. действительно привели к тому, что верхи в несколько этапов совершили колоссальную несправедливость по отношению к основной части общества. Верхушка городской интеллигенции, часть ее, в союзе с номенклатурой, в союзе с тем полукриминальным миром, который был таким же равноправным участником этой революции, как и остальные слои общества, сумели перераспределить общественные богатства крайне непропорционально в свою пользу. То есть с одной стороны они разбудили самые нехорошие инстинкты у народа и, по сути, убрали все рычаги – знаете, когда в Чернобыле убрали стержни, пошла реакция, – одновременно к этому они сумели создать такое перераспределение ресурсов в обществе, которое било в глаза. Насколько я знаю, по официальным цифрам соотношение доходов 10 процентов самых богатых и 10 процентов самых бедных различалось в 75 раз, при том, что критичным считается уже 5-6 раз для любого общества. (Могу ошибаться в точных цифрах, но порядок запомнил). В этой ситуации в обществе начались процессы, которые напоминают пугачевщину: то, что сегодня переживает российское общество – это нескончаемый передел, который не имеет начала и конца. Одни люди захватывают ресурс, и тут же за их спиной вырастают другие люди, которые хотят захватить этот ресурс. Общество делится на тех, кто может украсть, и тех, кто не может украсть, но внутренне к этому готов. На самом деле, конечно, воруют не все, потому что огромное количество просто не имеет возможности воровать, но с удовольствием бы этим занялось по своим моральным установкам, если бы для этого у него такие возможности были. Таким образом, это тоже становится своего рода привилегией.

Далее из этой вечной пугачевщины вырастает еще одно явление: на сцену выходит человек с ружьем. То есть когда все воруют и все равны, но есть те, кто чуть-чуть равнее других. Над обществом возвышаются правоохранительные органы, которые включаются в этот процесс всеобщего передела и становятся главным игроком на этой бирже. Они смыкаются с этой основной крестьянской массой и становятся лидирующей и самодовлеющей силой общества. Когда мы говорим о рейдерстве, меня всегда поражает то, что под рейдерством обычно понимают что-то частное. То есть обычно всякий разговор на официальном уровне о рейдерстве сводится к тому, что есть мошенничество, коррупция и т.д.

Рейдерство – это не частный случай, это не мошенничество и прочее, это проявление сути жизни современного общества, интегральный его показатель. Потому что перераспределение ресурсов при помощи силовых структур под прикрытием закона – это то основное, чем общество живет. Оно живет этой очень напряженной жизнью, и пока что-то не остановит этот процесс, ни о какой политической активности, активности всего населения говорить будет нельзя.

Третий и последний миф не менее интересен. Это касается пока исключительно России, хотя потом я два слова скажу об Украине. Есть всеобщее убеждение, я бы даже сказал, некий консенсус как внутри России, так и за рубежом, что при Путине Россия из демократической страны превратилась в авторитарную. Редкое утверждение, являющееся ложным сразу по обоим своим параметрам: по исходному и по конечному пункту.

Первый пункт состоит в том, что Россия никогда в своей истории, и тем более в 90-е гг. не была демократическим государством. Россия никогда не могла быть демократическим государством, потому что демократия есть свойство весьма специфической культуры, которая у нас не сложилась. Для того чтобы она сложилась, требуется очень длительный период времени. Если говорить конкретно о 90-х гг., то мы просто путали слабое государство с демократическим. Слабела бюрократия – государство, из-под которого была убрана его культурная основа; рухнула культура, соответственно, осело государство, которое выросло на этой культуре. Дело в том, что у государства есть определенное свойство: инерционно оно как форма при определенных обстоятельствах может очень долго существовать уже в автономном режиме, умирая, в отрыве от той цивилизации, которая его породила. Это произошло с советской государственностью. То есть культурная основа для этой государственности, ее идеологическая основа были уничтожены, а надстройка, достаточно автономная, продолжала и продолжает по инерции существовать. При этом она ветшает и обламывается. Все 90-е гг. шел интенсивный процесс, когда эта бюрократическая надстройка обламывалась, теряла контроль над обществом.

Мечта либерала – маленькое государство; это было действительно очень маленькое государство в большой стране. Но если в западном понимании маленькое государство – это государство, в котором вокруг порядок, поэтому и не нужно большое государство и порядок поддерживается автономно, то в нашем случае это был маленький государственный остров в море хаоса. Страну захлестнуло насилие, стихийно развивающиеся экономические и социальные отношения, которые государство было не в состоянии ни регулировать, ни контролировать, ни приводить в порядок. Были какие-то островки, командные высоты, которые государство пыталось удерживать; в общем, контролируемая при помощи закона территория сокращалась.